Глава 43. Семиотика шизофрении как системный
феномен
Эпиграфом к данной главе может служить строфа из поэтического сборника Иосифа
Бродского “Урания”:
Знаешь, все, кто далече,
По ком голосит тоска –
Жертвы законов речи,
Запятых, языка…
Вообще, предлагаемый раздел конспекта скорее напоминает краткое
филологическое исследование, чем заметки по психопатологии шизофренической
болезни. Однако целью настоящей главы является сравнительный анализ
особенностей творчества некоторых признанных гениев Слова и болезненного
мировосприятия многих психиатрических пациентов.
Иными словами, речь пойдет об общих закономерностях выстраивания речевого и
смыслового наполнения (т.е. общей фабулы) тех или иных психопатологических и
патопсихологических признаков шизофрении в контексте ее причинности.
Клиническая симптоматика шизофрении (кроме анамнеза жизни и болезни) включает
массу нозоспецифических знаков, выявляемых во внешнем облике пациента, в
особенностях его эмоциональных реакций, характере отдельных поступков и в
анализе поведения в целом. Но главную информацию о больном мы можем получить
только при внимательном выслушивании его речи (жалоб, претензий, суждений,
оценок и т.п.). По-видимому, речь и речевые расстройства у шизофреников
составляют главную часть семиотики данного заболевания.
Когда-то И.П.Павлову и сонму его адептов целью “научного” анализа
психопатологии, в т.ч. эндогенной, виделась объективно установленная
физиологическая “канва”, на которую некий исследователь был бы вправе наложить
психологические (психопатологические) “узоры”. К сожалению, эта мысль так и не
превратилась в научный анекдот и продолжает пополнять ряды мечтателей из числа
нейробиологов, постигающих тайны “высшей нервной деятельности”.
Si etiam omnes,
ego non (даже если все, то не я).
Однако нелишним будет сделать некоторые терминологические уточнения. Так,
понятие “психопатология” по традиции не рассматривается в значении
самостоятельной науки, а воспринимается в качестве разделов (общего и частного)
дисциплины, именуемой “психиатрия”. Последняя, напротив, претендует на роль
отдельной области знаний, вопреки своей предметно-терминологической и
практической направленности (лечение душевных расстройств). Контрдоводы обычно
отметаются что называется “с порога”, и с высокопарными ссылками на обязательную
позитивность терминологических “основ”.
Разумеется, пренебрегать терминологическим “рабством” следует лишь имея
четкую цель решения проблем собственно психопатологии, а не из любви к
творчеству. Но даже подход “пользы для” не исключает скепсиса, мотивированного,
прежде всего, отсутствием нейрофизиологической интерпретации психических
расстройств в ее, якобы, безусловном качестве.
Тем не менее, да будет позволено автору этих строк считать “психиатрию”
частью “психопатологии”, а не наоборот. Таковая терминологическая предпосылка
является принципиальной, если придерживаться позиции, что психопатология
существует в ранге самодостаточной науки, а не в качестве “узоров” и поводов для
нейрофизиологических спекуляций.
[Э.Резерфорд делил науки на физику и коллекционирование марок. По аналогии и
со всем уважением к коллегам наркологам, психотерапевтам и пр., в циничном
(наиболее достоверном) виде психиатрия как наука
состоит из одной психопатологии. Все остальное –
шаманство, цирк или “лохотрон”].
Возвращаясь к названию главы, нельзя оставить без внимания обстоятельство,
что словосочетание “системный феномен” содержит в себе некое противоречие
семантических и понятийных значений составляющих его терминов. Прежде всего,
феноменологические проявления не могут квалифицироваться “системно” в силу своей
“непостижимости” по определению. Противоречие, однако, представляется кажущимся,
если сослаться на многосмысловое содержание дефиниции “психопатологический
синдром” и ранее декларируемое тождество данного понятия с сущностно-философской
категорией “психопатологический феномен” (см. в гл. 13).
Переходя к содержательной части главы, еще раз замечу, что смысл информации,
получаемой от больного и переживаемой им, изучает наука о знаковой системе или
“семиотика”. Таким образом, разговор идет о речевой семиотике шизофрении,
некоторых закономерностях ее проявлений, роли в диагностике болезни и понимании
сущности процесса.
В знаменитом диалоге у Платона между Гермогеном и Сократом последний
склоняется к тому, что язык закрепляет форму за содержанием “по естеству”, а не
“по соглашению”: “И Кратил прав, говоря, что имена у вещей от природы и что не
всякий мастер имен, а только тот, кто обращает внимание на присущее каждой вещи
по природе имя и может воплотить этот образ в буквах и слогах” (Платон, “Кратил”).
Сократ в роли третейского судьи был бы стократ (прошу извинить за каламбур)
убедительнее, ссылаясь на опыт поразительного проникновения в суть вещей у иных
“мастеров имен”. Столь же вескими предстают доказательства, почерпнутые из
психопатологии и патопсихологии шизофрении, т.е. неслучайность рече-смысловых
признаков, конституциональных и процессуальных, свойственных этому заболеванию.
Но начнем с понятий из области основной семиотики. Ее история развивалась в
некой последовательности. Во-первых, исследования вращались вокруг синтактики
(синтаксис, морфология текста, его композиция). Следующим основным разделом
явилась семантика (смысл, отношение элементов к внешнему миру,
означивание мира, его категоризация, “картина мира”, а также характер отношений
между отдельными знаками). Наконец, заключительной частью семиотики стала наука,
постигающая “субъективность” языка – прагматика [роль словесного
отправителя и адресата, говорящего, пишущего или существующего (Ю.Степанов,
2001)].
Все три части науки семиотики изучаются в разных аспектах и их анализ,
понятно, не входит в задачу настоящего конспекта. Отмечу лишь, что указанные
разделы семиотики тождественны трем составляющим теории информации, ранее
использованной в тщетных попытках нейропсихологической интерпретации субстрата
шизофрении (см. в гл. 41).
Для психопатолога более интересным представляется анализ закономерностей
основных видов знакообразования.
У истоков учения стоял американский логик Чарльз Сандерс Пирс. Кстати, он
скромно не считал себя “пионером” лингвистической семиотики, но только ее
“проводником”. По мнению Пирса даже для пионера (первопроходца) это поле
деятельности чересчур обширно. По Ч.С.Пирсу обнаруживается три вида
знакообозначения, что позволяет выделить три основных типа знаков:
Иконический знак – фактическое подобие означающего и означаемого “по
схожести”, но не только. Подобие (сходство) во многом поддерживается
конвенциональными правилами, оговоренными и закрепленными в прошлом опыте.
Индекс – основывается на фактической, реально существующей смежности
означающего и означаемого (подвижные определители, глагольные формы),
находящейся в настоящем, реальном опыте.
Символ – конвенционально усвоенная смежность означаемого и означающего,
связь, которая является правилом и не зависит от наличия или отсутствия
какого-либо сходства и физической смежности первого со вторым, т.к. она
предсказывает и формирует будущий опыт. Символические знаки – это единственные
знаки, имеющие содержательное значение. Только они способны образовывать
суждения. Символы обладают неисчерпаемой многозначностью, при том, что они
неотделимы от их образной структуры. Добавлю, что при всех разночтениях понятия
“символ”, он остается главным в любой знаковой системе. Пирс по этому поводу
писал так: “Каждое слово есть символ. Каждое предложение – символ. Каждая книга
– символ… Ценность символа в том, что он служит для придания рациональности
мысли и поведению и позволяет нам предсказывать будущее”. И в пользу сказанного
– слова выдающегося поэта-футуриста и душевнобольного Велимира Хлебникова: “Я
осознал, что родина творчества – в будущем; оттуда веет ветер богов слова” (цит.
по Р.Якобсону, 2001).
Важнейшей чертой семиотической классификации Пирса является понимание того,
что различие трех основных классов знаков – есть различие их относительных
иерархий. Последние, в свою очередь, определены временной, культуральной,
событийно-воспроизводительной и лексически-грамматической составляющими. Причем,
лексике конкретного языка отводится лишь вспомогательная и “техническая” роль.
Безусловно, классификация Пирса открывает для науки о языке многообещающие
перспективы. Но не следует думать, что семиотика в качестве самостоятельной
науки есть некий “мета-метод”, способный выявить абсолютный синтез всего и вся в
виде закономерного соотнесения элементов сущего друг с другом. Этот утопический
синтез несет в себе желаемый, но недостижимый смысл мгновенного и радикального
преображения эмпирического хаоса в системе знакообозначения – в упорядоченный
космос. Потому он и неприемлем, по сути…
Практическая ценность классификации Пирса проистекает лишь из ее утилитарной
верификации. Такую возможность дает попытка психопатологического и
патопсихологического анализа основных расстройств при шизофренической болезни в
ее семиотической, т.е. знакообразующей интерпретации.
Во-первых, стереотипный набор процессуальных и конституциональных признаков
болезни, отличием которого является внутренняя организованность, независящая от
внешних факторов (социально-культуральных и проч., в т.ч. международных
психиатрических классификаций всех пересмотров), сам по себе есть решающий
фактор подобной верификации. Во-вторых, аналогичность патопсихических феноменов
(патологический полисемантизм и актуализация латентных признаков), выявляемая
практически у всех пациентов, верифицирует ее в неменьшей степени. Собственно же
речевые расстройства (семиотические знаки) при шизофрении, как то: степени
речевого распада – от рассуждательства и резонерства, до смысловой спутанности и
кажущейся бессвязности (атактической) – насквозь пронизаны трансформацией
прошлого опыта и образов в памяти (бытие иконического знака) в опыт настоящий
(существование индекса), а также влияют на мысль и поведение в будущем
(символическое предсказание).
Приведенная сжатая схема функционирования системы знакообразования по Пирсу
вовсе не обязательна для обыденного клинического (и диагностического) анализа
эндогенных расстройств. Но ее использование представляется интересным в основном
плане настоящего конспекта – причинностном.
Конституциональные нейробиологические особенности, присущие носителям
шизотипических свойств, также как и процессуальным больным, в немалой степени
выступают в роли побудительных механизмов выстраивания семиотических знаков при
шизофренической болезни. И главным из них предстает аномально функционирующий
лимбический селектор, определяющий патологическое ослабление (извращение)
основного подкрепляющего феномена – эффекта вознаграждения. Последний, как
сказано, является источником мотивации любой поведенческой активности, включая
социальную (см. в гл. 34). К тому же, “недостаточная
инстинктивность” не только лежит в основе искажения прагматической значимости
перерабатываемой информации, но одновременно и непременно влияет на процесс
знакообразования в клинической картине болезни во всем ее многообразии.
Разумеется, патологическое мировосприятие и миропонимание не является
монопольно-истинным, но, скорее, исключительным и индивидуально-познавательным.
По-видимому, в этом скрыт немалый творческий потенциал человеческого сознания.
Кроме того, невзирая на главную тему конспекта (анализ шизофрении), следует
указать другие содержательно важные душевные состояния, способствующие
творческим порывам и обостренному, хотя и не всегда верному, миропониманию.
Достаточно привести лишь некоторые из них: страх и ненависть, физическая боль,
просоночные состояния, эйфория любого генеза, возрастная немощь (при ясном
рассудке), различные стрессы, гнев и ярость, любовная одержимость,
умиротворенность post coitum (о
творческих оттенках любовного чувства бессмысленно говорить из-за избитости
темы).
Впрочем, немного о нетрадиционной ориентации. Вот, что пишет о роли
гомосексуальности в искусстве И.Бродский в своем эссе, посвященном Костасу
Кавафису: “Гомосексуальная идея жизни, в конечном счете, вероятно, более
многогранна, чем гетеросексуальная. Идея эта, рассуждая теоретически, дает
идеальный повод для писания стихов…”. И перед тем: “Гомосексуальная же
психология, как и психология любого меньшинства, сильна своей нюансированностью
и доводит личную уязвимость до такой степени, что происходит психологический
поворот на 180 градусов, в результате которого оборона может перейти в
нападение. В некотором роде гомосексуальность есть норма чувственного
максимализма...” (И.Бродский, “Песнь маятника”).
(Некогда, на выставке искусства авангарда, Н.С.Хрущев в присущей ему манере
сочетания природной проницательности и хамства обратился к
художникам-абстракционистам с сакраментальным вопросом: “Вы, ребята, что –
пидарасы?!”).
Возвращаясь к теме о шизофрении, замечу, что существует некое сродство
специфики индивидуального творческого взлета в искусстве с литературой (особенно
в поэзии) и шизофренного речевого распада. Сродство это ощущается в словесной
эквилибристике с преобладанием краевых смыслов, в иносказательности и
перешифровке, в обилии метафор, в кажущемся хаосе синтактических аграмматизмов
отдельных слов, предложений, строф. Здесь “… свободное, спонтанное и
целенаправленное поэтическое импровизирование у больных, подлинные, чистые
монологи, сохраняющие неприкосновенное единство и цельность языкового облика,
часто пребывают в вопиющем противоречии с руинами бытовой речи, что
свидетельствует об утрате диалогической компетенции” (Р.Якобсон о
Ф.Гёльдерлине). (Т.е. “монологи” не страдают – И.Л.).
Но есть и отличия в том, что можно отнести к болезненной фантазии и патологии
мироощущения, а что – к выдающейся обнаженной рациональности поэтического дара.
Например, таковой в случае с Иосифом Бродским предстает содержательная
спрессованность его стихотворений и поэм. А зрелость и гениальность мастера
видна в интеллектуализации форм его произведений, в ее цельности и
оппозиционности ко всему, что в поэзии принято считать чувственным и
романтичным. К тому же читателя и слушателя Бродского потрясает ни с чем
несравнимый и легко узнаваемый почерк всего созданного им, манера насмешливой
иронии, подчас с оттенком цинизма, но с оголенной ранимостью всеведения и
всепонимания. Этот стиль был порожден всем существованием поэта, его
индивидуальным непротивлением злу и безусловным неучастием во всех проявлениях
коллективной человеческой глупости, его фанатичной жаждой постижения окружающего
мира и острой осознанностью тщетной суетности бытия. Оно питалось четким знанием
преходящей временности чувств любой глубины, но было одержимо преданностью и
зависимостью, почти наркотической, от языка (читай Нобелевскую лекцию!). И в
немалой степени поэтическое миропонимание И.Бродского строилось на фундаменте
чувства неизбежности собственной преждевременной кончины: “Я и сам из камня и не
имею права жить… И мрамор сужает мою аорту” (стихотворение “Корнелию Долабелле”).
И еще об одной проблеме этиопатогенеза – временнуй, породившей специфическую
механику образования патопсихических феноменов. Именно под таким углом зрения
можно подойти к малоизученной теме о целесообразно-когнитивном критерии
причинности эндогенных болезней (см. в гл. 38).
Формирование абстрактно-познавательных механизмов в антропогенезе
сопровождалось своеобразной трансформацией объективно-природных циркадных
процессов (периодических и циклических, фазных, биоритмически-пейсмекерных,
суточных и т.д.) в субъективные континуальные – во временные понятия или
хронос. В силу объективно-субъективной непрерывности и на уровне
субъективно-объективных сознательных вещей и дефиниций образуется их неизбежный
продукт – эсхатологический языковой хилиазм.
Данное определение, разумеется, требует внятных расшифровок. И не столько
психопатологических, но прежде всего – философских.
Все верования, от примитивных языческих до монотеистических мировых,
предполагают разные варианты загробной жизни, вечного существования в райских
условиях, выгодно отличающихся от бренного мира земного. Гарантией достижения
“Царства Божьего” служит соблюдение конвенциональной добродетельности,
различающейся лишь по форме в разные исторические эпохи. Религиозное рвение,
помноженное на предчувствие апокалиптического или реального бедствия, а также
неизбывная идея перемены миропорядка в целом, ускоряют движение ко всем версиям
“Нового Иерусалима”. Дело не обходится без пророков и прочих подвижников
иного прочтения “Священного Писания” (часто – душевнобольных). Элементом
достижения цели служат обещания грядущего тысячелетнего (греч.
chiliбs – тысяча)
земного благоденствия праведников и бессмертия их душ после кончины.
Эсхатологический потенциал один и тот же у разных культур и
религий, а его однообразие сравнимо (для психиатра) только со стереотипией
психопродуктивных синдромов. В этом видны контуры единства процессов творческого
познания, религиозного и философского миропонимания, психопатологии и
феноменологии хилиастического механизма – языка.
Сложность последнего предопределена рядом причин его формирования и
функционирования.
Напомню, что язык атактического мышлении состоит из формально-грамматически
правильных частей, включенных в парасмысловые словесно-речевые обороты – от
резонерства до бессвязности с неологизмами. Они сочетаются с конгломератами
вербальных символов, фонетических аллюзий, избыточных флексий слов, инверсией их
порядка, и пронизаны напряженным аффектом – от тревоги до экстаза. В сущности,
язык в подобном ракурсе знаменует собой замену его формы содержанием –
инаковосприятием, инакомыслием или “новоязом”. Напомню также, что расстройства
речи (мышления, языка) относят к основным и нозоспецифичным. В той же мере их
можно назвать религиозно-хилиастическими, причисленными к “ересям” всеми
официальными религиями, но повторяющимися с завидным постоянством во всех формах
сектантства и при всех кризисах человеческой истории, и не только. По большому
счету, творческий смысл феномена языка и его хилиазма также сводится к синониму
обоих понятий.
(Схожий аналитический разбор приводится в культурологическом эссе И.Бродского
“Катастрофы в воздухе”).
В развитие темы укажу, что под религиозно-мистической звездой хилиазма
происходили многие знаковые события времен и эпох: строились Египетские пирамиды
и Вавилонская башня. Оформлялись идеи Третьего Храма и “тысячелетнего” третьего
рейха. Возводилось здание “светлого будущего” всего человечества – коммунизма и
т.п. Обыденным примером хилиастической ошибки выступает мысль о “вечной” любви,
а онтологическим хилиастическим заблуждением – обладание окончательной истиной (которую
можно лишь постигать!).
Приоритеты языкового хилиазма, доминировавшие в различные эпохи, отражены в
психопатологических нюансах их культур: мистический (шизотипический) Древний
Египет, чувственная (циклоидная) Древняя Греция, брутальный (эпилептоидный)
Древний Рим. А отличия хилиастических институций у разных этносов предопределили
их вклад в социальную историю: древние римляне сформулировали право или
определились с понятием, что можно и что – нельзя. Древние эллины сотворили
искусство и показали миру, что прекрасно, а что – нет. И задолго до остальных
древние иудеи создали мораль и, значит, поведали людям, что хорошо и что плохо.
Мифы, схемы и реальная историография здесь сплетены в неисчерпаемый источник
конкретных выражений фабулы и формы психопатологически продуктивных расстройств,
требующих детализации механизмов образования не из буквального содержания, а
исходя из их хилиастической сущности.
Добавлю, что экскурс практического психиатра в некое подобие истории культур
и верований продиктован схожестью оформления и содержательного наполнения
религиозной эсхатологии и бредовой, в чем заключено единство корней творчества и
психопатологии. Здесь же виден контур образования с названием “системный
семиозис шизофрении”, свидетельствующий в т.ч. и в пользу феноменологии в
психиатрии (на условии безоговорочного отказа от ее концепции “эпохе”).
Вышеприведенные тезисы, по сути, декларируют разницу причинностного и
содержательного аспектов душевных расстройств психотического уровня. Подобная
каузалогия приемлема не для всех психопатологов. Например, автор многих
монографий проф. М.И.Рыбальский в книге с символичным названием “Бред” в ее
заключительной части выдвигает идею в духе эзотерического оксюморона об
энергетическом обеспечении психотических явлений в виде патологического варианта
загадочной “гомоинтеллектуальной” энергии (?!), отличной от энергии всего
живого –“анимально-витальной” (?!!)…
И в качестве резюме: современная семиотика так же не является теорией
познания, как не является она и теорией искусства. В свой черед, семиозис
шизофрении не ограничивается речевыми сигналами и знаками, в т.ч.
патологическими, тем более – не исчерпывается ими. Но важно отметить, что во
всем комплексе главной составляющей шизофренных расстройств “законы
речи”, безусловно, превалируют над законами
нейрофизиологии.
|