Глава 2. Здравоохранение Дальнего Востока России в XX веке:
богатое наследство или пережитки прошлого?
История не повторяется – это историки повторяют друг друга
Первое правило истории
(Законы Мерфи)
Проблемы охраны здоровья дальневосточников во все исторические периоды
освоения этой отдаленной провинции России не были разрешены даже в минимально
необходимом объеме. Всегда находились более важные проблемы для государственных
и частных инвестиций. Хотя руководители региона, начиная с генерал-губернатора
Муравьева-Амурского в XIX веке, заканчивая полпредом Президента РФ в ДФО В.И.
Ишаевым в XXI веке, прекрасно понимали, что только здоровый и образованный
человек, имеющий исключительные возможности для поддержания и наращивания своего
потенциала здоровья может выжить в непростых климатогеографических и
социально-экономических условиях региона.
Каждое историческое явление следует рассматривать в строгом контексте эпохи и
времени. Конечно, при этом историк может и должен пользоваться со-
временными методами и техническими средствами, но думать и даже выражаться он
должен тем языком и теми понятиями, которые были «родными» для изучаемой эпохи.1
Оценка дореволюционного здравоохранения Дальнего Востока в нашей стране
традиционно проводится с точки зрения центральной власти (советской или
российской в Москве или Санкт-Петербурге), при этом, все положительные сдвиги
трактуются как следствие усилий центральных властей, а отрицательные – как итог
отдаления от центра и попыток проводить самостоятельную политику. Даже
дальневосточные исследователи этой темы объясняют улучшение системы оказания
медицинской помощи дальневосточникам и улучшения их здоровья в годы советской
власти прямым руководством системы здравоохранения Дальнего Востока из Москвы.2
В конце XX–начале XXI века система методологических подходов и стандартов
отечественной исторической науки подверглась резкой критике и частичному
пересмотру. Своеобразная «идеологическая свобода» в выработке методологического
подхода сделала возможным привлечение зарубежных теоретических установок к
рассмотрению российских явлений.3 Воплощением этого процесса явилось
переосмысление термина «колонизация» и заимствование американской теории
фронтира.
Обращение к истории освоения Дальнего Востока с позиций теории колонизации
порождает ряд методологических проблем. Прежде всего, это трактовка самого
понятия «колонизация» и возможность его применения к исследуемой территории.
Достаточно подробный анализ колонизационного подхода дан А.И. Широковым. Автор
справедливо отмечает, что отталкиваясь от значения «колонизации», как от «одного
из видов государственной деятельности, регламентируемой особыми правилами», мы
невольно признаем колониальное положение Дальнего Востока, что само по себе
требует серьезных доказательств.
Тем не менее, термин «колония» нередко употребляли чиновники и государственные
структуры. Так, министр путей сообщения адмирал К.Н. Посьет в 1880-е гг. писал
по поводу хорошо знакомого ему Дальнего Востока: «Смотря на эту страну как на
колонию, необходимо по примеру других государств, владеющих колониями, прежде
всего, позаботиться о гражданском ее развитии». В 1888 г. Государственный совет
признал, что «часть азиатских наших владений и поныне осталась не более как
русскою колонией на Дальнем Востоке».
Качественные характеристики результативности освоения территории могут быть
отражены как минимум двумя полярными дефинициями: «колония» (страна или
территория, находящаяся под властью какого-либо государства, лишенная
экономической и политической самостоятельности, управляемая на основании
специального режима) или «освоенная территория» (район, где целенаправленно
сформирована комфортная и устойчивая социальная среда).
Между тем, и в настоящее время Дальний Восток нельзя назвать полностью
освоенной территорией. Не только из-за малонаселенности и низкой плотности
населения, но и потому, что большая часть территории региона по-прежнему не
вовлечена в социально-экономический оборот.
Макросоциологические модели придают особое значение территориальной
конфигурации нации-государства. Согласно первому принципу, большие государства
более склонны к экспансии, чем мелкие. Согласно второму, преимущество имеют те,
что защищены естественными границами, например морем, и могут концентрировать
силы на направлениях, которые сами выбирают. Согласно третьему, большие
континентальные государства склонны к фрагментации. Колониальная экспансия лучше
удается островным крепостям, таким как Англия, а внутренняя интеграция остается
задачей континентальных держав, таких как Россия. Одно и то же историческое
понятие «колонизация» используется двумя противоположными способами
применительно к России и к Европе. Применительно к Европе колонизация
определяется способом, который предполагает деколонизацию, а применительно к
России колонизация определяется способом, который делает деколонизацию логически
невозможной. Главные пути российской колонизации были направлены не вовне, а
внутрь метрополии: не в Польшу и даже не в Башкирию, а в тульские, поморские,
оренбургские деревни. Россия колонизовала саму себя, осваивала собственный
народ. То была внутренняя колонизация, самоколонизация, вторичная колонизация
собственной территории.
Впервые концепцию «внутренней колонизации» применительно к российскому
материалу стал разрабатывать Александр Эткинд.10 Но сам концепт «внутреннего
колониализма» (Эткинд предпочитает говорить о колонизации, желая подчеркнуть,
что речь идет о процессе, а не о статичной системе) имеет гораздо более
внушительную историю. Одним из первых о внутреннем колониализме заговорил в
1960-е годы американский социолог Роберт Блаунер, который провел параллели между
«внутренними» чернокожими гетто в США и «внешними» африканскими колониями
западных стран. Затем, уже в 1970-х, категории «внутреннего колониализма» стали
активно использоваться для описания отношений креолов, потомков белых
переселенцев, и коренного населения Южной Америки. Наконец, наибольшую
известность получила трактовка, представленная в книге Майкла Хечтера
«Внутренний колониализм. Кельтская окраина Британской империи» (1975). В книге
Хечтера, как и у Блаунера, речь шла о группе иного этнического происхождения,
которая, проживая в рамках единой страны, подвергается эксплуатации и угнетению.
Российский случай не укладывается в этот ряд – здесь колонизаторы и
колонизируемые принадлежат к одной и той же этнической группе: в России русские
колонизируются русскими. Одна из основных мыслей Эткинда состоит в том, что для
ситуации внутреннего колониализма принципиальна не столько этническая, сколько
культурная дистанция. «Внутренняя колонизация великорусских областей
сопровождалась искусственным производством культурных различий, необходимых для
того, чтобы дисциплинировать и эксплуатировать подчиненные группы населения»,
отмечают составители сборника во вступительной статье.
Колонизация всегда имеет две стороны: активную и пассивную; сторону, которая
завоевывает, экплуатирует и извлекает выгоды, и сторону, которая страдает,
терпит и восстает. Но культурная дистанция между метрополией и колонией не
всегда совпадает с этнической дистанцией между ними (например, при Американской
войне за независимость). В более обычных случаях между метрополией и колонией
существовали и поддерживались культурные различия. Колонизуя Индию или Конго,
британцы или бельгийцы с легкостью дистанцировались от тех, кого порабощали и
эксплуатировали. Особенностью России была лишь ее географическая протяженность и
недонаселенность, затруднявшая передвижение людей и символов, а также особая
конфигурация культурных признаков, подлежащих перемешиванию. Первостепенным
фактором оставалась культурная дистанция между высшими и низшими классами,
унаследованная от аграрного общества. Два эти мира разделяла пропасть, но все
ресурсы государства, финансовые и людские, поступали из общин. Коммуникация
между ними если была возможна, то оказывалась искаженной, рискованной и
ограниченной.
При этом, надо отметить, что сам Александр Эткинд избегает применять
концепцию «внутренней колонизации» к восточным окраинам России, т. е. Сибири и
Дальнему Востоку, считая эту тему недостаточно разработанной. Высказываются
также мнения, что колонизация в России имела центростремительный характер, что
лозунги деколонизации надо применять не к окраинам (например, к Сибири, к
Дальнему Востоку или к Кавказу), а именно к внутренним губерниям, которые
подвергались управлению колониальными методами.
Кроме этого, авторы сборника «Там, внутри: практики внутренней колонизации в
культурной истории России» (М., 2012) частично открестились от экономических
вопросов и заявили, что они говорят только о культурных практиках.
Постколониальный контекст, популярный в последние десятилетия на Западе, также
пока мало используется в исследованиях, посвященных Сибири и Дальнему Востоку. И
этому есть очевидное объяснение. Как правило, постколониальная теория
преисполняется необычайным моральным пафосом, защищая прежние и нынешние жертвы
империалистического угнетения и поддерживая продолжающиеся процессы освобождения
и исправления исторической несправедливости. Но в России, за исключением
некоторых предельно ясных ситуаций, не всегда легко разобраться, кого и от кого
предстоит освободить.
Помимо концепций колониализма (внутреннего и внешнего), постколониальной
теории, достаточно широко используется не только в зарубежной, но и в последние
годы в отечественной историографии понятие «фронтир» (от англ. «frontier»,
буквально означающего «рубеж, граница», в русскоязычной литературе в этом
контексте также используются термины «зона освоения», «порубежье» и др.).16 Этот
термин был введен в оборот еще в 1893 г. американским историком Фредериком
Джексоном Тернером. Фронтир, по Ф.Дж. Тернеру, – это внешний край движущейся
вперед колонизационной волны – точка встречи дикости и цивилизации, это не
просто движение вперед вдоль одной линии, а возвращение к примитивным условиям
постоянно движущейся вперед границы, где общественное развитие становилось
постоянным началом с каждой новой пограничной чертой. Ф.Дж. Тернер отмечал, что
жизненный уклад фронтира, формируясь на стыке двух цивилизаций, всегда
отличается от жизни в старых поселениях.
Богатство территории фронтира тем или иным ресурсом, как правило, определяло
его роль в экономике страны. Это внутренняя колония: поставщик ресурсов и
потребитель продукции промышленности более развитых территорий.18 Фронтир
оставил глубокий след в популярной культуре Америки – события освоения новых
земель нашли отражение в приключенческих романах, шоу Дикого Запада, а после
1910 г. – в вестернах. По одной из гипотез именно концепция фронтира
сформировала современную американскую культуру, фронтир почтительно
представляется «воспитателем» нации.
Концепция фронтира в отечественной исторической науке оказалась востребована
прежде всего учеными – специалистами в области истории Сибири и Дальнего
Востока. Теоретические разработки идеи, предложенной Ф.Дж. Тернером, были
направлены не на углубленное изучение методологических составляющих явления, а
на построение линий компаративного анализа американского и сибирского
фронтиров.19 Как отмечают исследователи этой проблемы, атмосфера, царившая в
разные века на осваиваемых окраинах России и США, была очень схожей. «Жизнь тут
кипит такая, о какой Европа и понятия не имеет. Она... напоминает мне рассказы
из американской жизни» писал А.П. Чехов. Сформировался и характерный «портрет»
человека фронтира. Гордый, вольный индивидуалист, авантюрист, легко идущий на
риск восприятия нового, стихийный демократ. Такие качества, как нельзя лучше,
подходили для жителей молодого государства США – и категорически противоречили
устоям Российской Империи. Отсюда и восприятие самого фронтира в каждой из
стран.
Первоначально освоение американского фронтира осуществлялось
переселенцами-добровольцами, и только потом, вторым эшелоном, приходили
представители государственной администрации. В России добровольное переселение
на новые рубежи государства также имело место, но роль администрации здесь была
гораздо выше. Освоение фронтира в России проходило при высокой степени
административной централизации, восполняющей недостаточную связанность
территорий в рыночном, транспортном, информационном отношениях, при малом
использовании разных форм самоорганизации и самоуправления.
Применение фронтирной теории к истории освоения Сибири и Дальнего Востока не
всегда оправдано. В России не было единой линии, не было однородности, были
огромные и совсем не сплошные прорывы, карманы, пустоты. Иногда их освоение
брали на себя казаки и потом в министерствах не знали, что с этим делать. По
мнению А. Эткинда, это другая топология – не фронтир, а скорее пустота внутри.
Это другие процессы – нескоординированные, неупорядоченные, не знавшие
разделения на внутреннее и внешнее. Разработка теоретической и методологической
базы исследования исторических и современных процессов освоения Российского
Дальнего Востока пока далека от завершения и все еще ждет своего исследователя.
|